— Служил-с, — кивнул Мишель. И, сам себя за это ненавидя, на всякий случай уточнил: — В уголовном сыске.

Только зря он это сказал, потому что видно было, что министру совершенно безынтересно, где и в каком качестве служил Мишель, что не для того он его к себе пригласил, чтобы вести беседы личного характера, а зачем-то совсем иным...

Но зачем?..

— Это вы изволили написать? — нашел он в ворохе бумаг и показал какой-то исписанный мелким, каллиграфическим почерком, лист.

Это было прошение Мишеля — одно из многих.

— Да, — кивнул он.

— Вы, кажется, вели расследование по делу хищения ценностей, принадлежащих царской фамилии?

Это так?

— Совершенно верно, — подтвердил Мишель.

— Вот здесь вы утверждаете, — Терещенко быстро нашел нужное место и отчеркнул ногтем заинтересовавшую его фразу, — что общая стоимость всех содержащихся в восьми ящиках драгоценностей может составлять что-то порядка миллиарда золотых рублей?..

— Это не я утверждаю, — поправил его Мишель. — Это сообщают свидетели по делу.

— Миллиард? — недоверчиво приподнял министр одну бровь.

Миллиард — это большие деньги. На них можно сформировать и вооружить целую армию, которую бросить в прожорливую мясорубку германского фронта.

Новый министр, хоть и принадлежал к новой, демократической волне, был прагматиком, умеющим считать деньги и из всего, к чему только ни прикасался, извлекать выгоду.

— Где теперь могут находиться эти ценности? — спросил Терещенко.

— По последним сведениям, в Москве, в Кремле, в подвалах Арсенала.

Министр финансов о чем-то напряженно задумался, быстро барабаня по зеленому сукну стола пальцами.

— Вот что, милостивый государь, вы ведь теперь, кажется, свободны?..

— Совершенно, если считать свободой камеру-одиночку в «Крестах», — грустно усмехнулся Мишель.

— Ах это!.. — досадливо поморщился министр. — Об этом можете не беспокоиться. Я нынче же похлопочу о вас перед министром внутренних дел, и, думаю, не далее как через неделю ваш вопрос будет решен в положительную для вас сторону. В свою очередь, я бы попросил вас изложить письменно все подробности расследуемого вами дела — все, что только вам относительно него известно.

Мишель согласно кивнул.

Арестанты министрам не отказывают.

— Благодарю вас! — довольно сухо кивнул Терещенко, трогая кнопку электрического звонка.

Где-то глухо задребезжало, и сей момент в кабинет, бесшумно растворив дверь, вошел тот самый, что сюда Мишеля привел, господин.

— Проводите, — кивнул министр в сторону примостившегося на самом краешке кресла посетителя.

И тут же, без малейшей паузы, занялся своими делами, вновь углубившись в какую-то бумагу.

— Прошу вас! — вежливо сказал, указывая на дверь, господин.

Мишель встал и растерянно попрощался. Вся встреча заняла не более десяти минут.

Он вышел в приемную, где на него вновь недоуменно уставились ожидавшие аудиенции просители. Но Мишель в их сторону даже не глядел. Он шел за указывающим дорогу господином. Они спустились по лестнице на первый этаж.

— Одну минутку, — попросил господин, куда-то исчезая.

Мишель остался один в просторном вестибюле. Мимо сновали какие-то люди в штатском и форме, огибая его и задевая плечами, а он совершенно не понимал, куда ему теперь идти и что делать.

Но тут дверь открылась, и с улицы внутрь вошли солдаты с примкнутыми к стволам штыками, и вошел тот самый, что сопроводил его из камеры, офицер.

— Вот, прошу-с! — указал на Мишеля вновь появившийся господин.

— Можно забирать?

— Да-с...

Солдаты обступили Мишеля.

— А ну — шагом марш! — вполголоса скомандовал офицер.

И Мишель, отчего-то чувствуя облегчение, пошел с ними к арестантской коляске. Все бывшие в вестибюле министерства и на его крыльце люди сопровождали его удивленными взглядами.

Мишель привычно забрался в коляску, с боков, притискивая его друг к другу, сели солдаты, отчего крепко запахло табаком и «мышиным сукном» новеньких, будто только что со склада, шинелей.

Коляска тронулась, побежала по булыжным мостовым.

Впереди Мишеля ждали «Кресты», ждала камера-одиночка, тюремный ужин и приятное общество большевиков.

Он ехал в тюрьму, но ехал почти домой!..

— Но-о!.. Пошла! Шевелись, родимыя!..

Глава 45

Дело его было плохо!

Хуже — не придумать...

— Что ж ты, друг сердешный? — вздохнул начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков — заплечных дел мастер, Санкт-Петербургу, Москве да и всей Руси своими делами известный. — Как же так-то?

А чего — так? Не знал Густав Фирлефанц за собой никакой вины. О чем и сказал.

Но Ушаков только поморщился. Не любил он упрямцев, кои сперва все отрицают, а после все одно сознаются! Знал генерал-майор и твердо верил, что вовсе невиновных не бывает, что всяк человек, какого бы сословия ни был, черен душой, поступками и помыслами своими и что коли сам не убивал, так рад был, когда другие, по его указке, убивали, что если мзды не брал, так — давал, что пусть даже заговоры не строил, но не прочь был! Разница лишь в том, что одни попадаются, а другие нет. И те, кто попадаются, обязательно сознаются, хотя вначале многие отпираются!

Густава Фирлефанца он знал — не единожды с ним на ассамблеях встречался, в гостях бывал и украшения заказывал. Но он не одного его, он многих, кто к нему в канцелярию попадал, прежде знавал. Что для того ровным счетом ничего не значило и никак участи арестанта не облегчало. Случись у Ушакова на дыбе его брату либо свату, хоть даже сынку родному повиснуть, он и тогда бы не дрогнул — три шкуры с него спустил, правды дознаваясь. Потому как если не он — так его!..

— Видишь сие? — спросил Андрей Иванович, какую-то исписанную пером бумагу показывая.

Видел Густав и понимал, что не приходится ему от той бумаги добра ждать.

— То есть собственноручно подписанные злодеем Виллиамом Монсом, ныне головы лишенным, показания, где он указал на тебя, сказав, будто бы ты, вступив с ним в тайное сношение, сговаривал его супротив паря Петра, понося того ругательски, и подбивал похитить у государыни-императрицы перстень и бусы, дабы вынуть из них каменья драгоценные, заменив их стекляшками. Признаешь ли сие?

— Не было ничего такого, — ответил Густав Фирлефанц.

— И злодея Монса не знаешь?

— Виллиама знаю с младенческих лет, как знал батюшку его, сестру его Анну, — ответил Густав. — Но зная его, никогда против царя идти не сговаривал и на воровство драгоценностей не подбивал. Навет то...

— Упорство твое похвально, — вздохнул Ушаков. — Но глупо. Монсу на тебя наговаривать расчета никакого не было. Да и не один он.

И Ушаков вытащил другую бумагу.

— Караульный офицер Яшка Сумаруков, сказал, как ты просил его, караул снявши, в рентерию с тобой, как ему наказано, не ходить, а подле постоять — зачем, он не ведает, но о чем исправно доносит, подозревая в поступке сем злой умысел. Было так?

— Нет!

— И это тоже, скажешь, оговор?

— Оговор!

— А это?! — потряс в воздухе Ушаков еще одной бумагой. — Светлейший князь Александр Меншиков показал, что будто бы ты хвастался ему, что можешь все, чего хочешь, из рентерии вынести и обратно внесть так, что никто того не заметит и о том не узнает. Так?

— Нет-нет! — вновь замотал головой Густав Фирлефанц. — Ничего такого я князю-кесарю не говорил!

— Выходит, что светлейший князь Меншиков напраслину на тебя возводит?

Сказать, что любимец царя Петра лжесвидетельствует, Густав не решился — промолчал.

— А не говорил ли ты светлейшему князю, что можешь сделать ему драгоценную брошь из камней, что в самой шапке Мономаха были?

— Не было такого! — вскричал Густав, чуя, что нет ему веры, коли против него сам князь-кесарь говорит!

— Ладно, — укоризненно сказал генерал-майор Ушаков. — А что ты тогда на это молвишь? — и какую-то коробочку достал, и из нее что-то, в тряпицу завернутое, вынул. — Знаешь вещицу сею?